Дело победившей обезьяны - Страница 1

К оглавлению

1

Несколько дней кряду My Да был печален, и Учитель спросил его о причинах.

— Старший сын моих соседей почтителен и трудолюбив, — сказал My Да. — Родители нарадоваться на него не могут. Но на прошлой седмице я встретил его в лесу: он воткнул в землю черпак для очистки отхожих мест и воздавал ему почести, будто это поминальная табличка в храме предков. Я хотел отобрать у него черпак, но мальчик стал визжать, царапаться и кусаться, а когда я отступил, поведал, что черпак – это подпорка Неба и если она упадет, Небо опрокинется. И я подумал: не таковы ли мы все?

— My Да познал половину истины, — сказал Учитель. — Пусть же познает и другую половину: у каждого человека внутри свое Небо, и у каждого такого Неба – своя подпорка. Благородный муж бережет чужие подпорки, какими бы странными они ему подчас ни казались, потому что любой, в ком опрокинулось Небо, становится нечеловеколюбив и перестает понимать справедливость.

— А встречаются люди, у которых подпорка их Неба состоит в том, чтобы ломать чужие подпорки? — спросил My Да.

Учитель вздохнул и отвернулся.

Конфуций «Лунь юй», глава 22 «Шао мао»

Дошедшие до нас списки “Лунь юя” (“Суждений и бесед”) насчитывают двадцать глав. Двадцать вторая глава, представлявшая собою, по свидетельству некоторых древних комментаторов, квинтэссенцию конфуцианской мудрости и написанная Учителем собственноручно за несколько месяцев до кончины, считалась утерянной еще во времена царствования Цинь Ши-ху-анди (221–209 гг. до н. э.), во время его знаменитых гонений на конфуцианскую ученость и культуру. Однако мы не исключаем, что в руки столь пытливого исследователя и неистового коллекционера, каким был X. ван Зайчик, каким-то образом мог попасть текст драгоценной главы. Его домашняя библиотека до сих пор закрыта для посторонних, и лишь правнуки ученого посредством весьма длительных и утонченных процедур ежедневно оспаривают друг у друга честь стирать с ксилографов и свитков пыль – и не пускать к ним чужаков (здесь и далее – примеч. переводчиков).

Багатур Лобо

Александрия Невская,
Управление внешней охраны, 4-й день двенадцатого месяца, первица,
вторая половина дня

Воробей – по-зимнему плотный, обстоятельный такой воробей – бодро и с достоинством прыгал по подоконнику, время от времени на мгновение замирая, чтобы, наклонив голову, глянуть блестящим любопытным глазом на Бага и скороговоркой чирикнуть ему что-то на своем воробьином языке. Воробей протоптал в слегка подтаявшем снегу целую дорожку. Баг наблюдал воробья из окна кабинета Антона Чу уже несколько минут и был готов поклясться, что видел точно такого же прошлой зимой несколькими этажами выше, в окне своего кабинета. Хотя тому и не было никаких очевидных свидетельств – воробей в положенные природой сроки сменил оперение, но лицо… Тут Баг задумался: лицо? А что ж у него, у воробья? Морда? Это у Судьи Ди — морда. Да и то… Как-то несообразно звучит, непочтительно: морда. Физиономия? Варварское слово… Обличье? Этим понятием, строго говоря, охватывается весь внешний вид, вплоть до цвета обуви… Обуви? У воробья? Ну пусть будет лицо. Лицо у этого воробья было определенно знакомое. Эх, пришло бы еще тогда в голову сложить его членосборный портрет… Да что это со мной?! Какой, три Яньло, членосборный портрет воробья?! Амитофо…

Воробей, будто услышав последнюю Багову мысль, разразился в его сторону особенно длинной речью.

Баг не ответил. Чаяния воробья были очевидны: прошлой зимой, во время некоторого затишья меж распутыванием двух не особенно головоломных человеконарушений, у форточки своего кабинета Баг пристроил жердочку, а к ней приладил несколько проволочных крючков, куда что ни день – насаживал тонко нарезанные пластинки сала. Угощение пользовалось большим спросом у окрестных синиц; а в их отсутствие сало весело клевали сторожкие воробьи, стремительно срывавшиеся с жердочки всякий раз, когда Баг подходил к форточке поближе – покурить и заодно посмотреть на кипение птичьей жизни. Постепенно пернатые преждерожденные смелели: видя, что от человека в официальном халате их надежно отделяет двойное толстое стекло, они уж не улетали, но продолжали храбро вкушать сало, поглядывая на Бага – так, для порядка. Особенно выделялся среди воробьев один – он однажды даже пару раз тюкнул стекло клювом и глядел при этом на Бага с вызовом. Кажется, вот этот самый. Смельчак. Воробьиный Сунь У-кун… Уважаю.

«А ведь если он на меня так смотрит, да еще и выражается, можно даже сказать – кричит на меня, голос повышает, значит, тоже узнал мое… обличье… Мы определенно знакомы…»

“Вечером”, — мысленно пообещал воробью Баг и медленно поднес к стеклу палец.

“Ну смотри”. — Пичуга взглянула на Бага оценивающе, взъерошила перья и снялась с карниза прочь.

“Еще Учитель упреждал не забывать о братьях наших меньших, — укорил себя Баг. — Прямо сегодня вечером повешу им сало. Как же я так!..”

Живая природа в самых разных ее проявлениях волновала Бага сызмальства. В далеком беззаботном отрочестве он свел тесную дружбу с жеребенком по имени Муган и проводил с ним все свободное от домашних забот время, пренебрегая обществом брата, и мудрая матушка Алтын-ханум никогда не ставила этого в вину молчаливому младшему сыну, хотя окрестная ребятня и посмеивалась иногда над Багом и его трогательной привязанностью.

Не оставлял Баг своим вниманием и прочую живность. Однажды, когда соседские дети, насмотревшись страшной и кровавой варварской фильмы “Крысы атакуют”, изловили полевую мышь, повадившуюся в их юрту похлебать кумысу, и в назидательных, как им казалось, целях привязали к ее хвосту консервную банку раза в три больше самой мыши, Баг решительно выступил в защиту грызуна и, выдержав неравный бой, стоивший ему подбитого глаза, освободил пленницу… С тех пор пролетели годы, Баг заработал прозвище “Тайфэн”, а посыльные Яньло-вана забрали к себе матушку. Старший брат, кедровальных дел мастер третьего ранга, надолго исчез в дебрях необъятной сибирской тайги. Да и Муган, из жеребенка превратившись в статного норовистого коня, успел одряхлеть и в один прекрасный день продолжил свой путь в бесконечном колесе перерождений; а уж что сталось с освобожденной мышью, про то лишь Будде ведомо. Но интерес к меньшим братьям не угас, нет – скорее лишь притупился в стремительных буднях честной службы, не оставлявшей подчас времени ни на что, кроме мыслей о главном.

1