Дело победившей обезьяны - Страница 23

Старшего муэдзина Коломенской мечети удостоили высших наград: нагрудной бляхи Андрея Первозванного из рук князя и поясной блямбы курултай-бакшиш из рук хана.

Договор был подписан.

Праздник удался.

Посольство Тохтамыша убыло на родину, нагруженное щедрыми и тяжелыми дарами алсксандрийцев, и козаки сопровождали его до самых улусных пределов – скорее для порядка. Ибо лихие люди, еще в начале века нет-нет да и выскакивавшие нечсловсколюбиво из придорожных буреломов, малинников и боковых пней, ко временам сего посольства сделались вовсе редки: да и что было бы пользы, славы и поживы грабить на улусных дорогах да трактах, коли кругом царил прочный, умиротворяющий мир и руки сами просились до дел несуетных, созидательных!

Однако обычай есть обычай. Опять же, Литва недалече – а мало ль что литвинам в головы взбредет… Передав на границе посольство хана встречавшим его ордынцам, козаки повернули обратно: за две седмицы привольная равнина, изобиловавшая студеными чистыми ключами, до того расположила к себе их сердца, да и выстроенный лагерь за эти дни стал настолько родным, что большая часть воинства – и в том числе неженатый еще Епифаний Крюк – порешила заложить у Москвы новый козачий стан и поселиться там навечно, тем более что и князь Владимир, с проницательностью истинного правителя, коему Небо не зря вручило властный мандат, обронил однажды вечером: “А коли кто из вас похотит домы себе на сем месте поставить, так и благослови его Господь”.

Похотели.

Поставили дома, распахали землю, посадили сады.

И зажили спокойной, размеренной жизнью, временами прерываемой на государеву службу.

А место то получило имя – Тохтамышев стан.

С тех пор минули века и Мосыкэ разрослась, сменяя окрестные леса и пашни твердью улиц и площадей; и Тохтамышев стаи незаметно приблизился к городу – или, вернее, город мягко наполз на стан, втянул его в себя, поглотил, не разрушая и не уродуя, и сделал своей неотъемлемой частью. Рядом встали разные-прочие городские районы, ближайший к стану – Ярилово. Но если там, в Ярилово, к небу тянулись однотипные коробки новых многоэтажных зданий – Ярилово застраивалось сравнительно недавно и по единому плану, плотными квадратными кварталами, каковые рассекались улицами и проспектами, идущими строго с севера на юг и с востока на запад, как, скажем, в Ханбалыке, — то Тохтамышев стан был ближе к земле и к исстари населяющему ее народу: двух – и трехэтажные аккуратные домики, которые местные козаки называли мазанками, соседствовали с садами и огородами, где тохтамышевцы самозабвенно трудились в погожие дни, выращивая главным образом многообразные цветы и фрукты; вечерами же большей частью сообразно увеселялись вместе. А конторам частного предпринимательства и деловой суете большого города места в стане не было.

Впервые приехав сюда, Баг был очарован той простой, размеренной и разумной жизнью, которую, словно бы не замечая большой Мосыкэ, вели местные жители, все, как один, именовавшие родной город по старинке Москвою; Баг даже представил на мгновение, как было бы неплохо купить в Тохтамышевом стане небольшой домик и, выйдя на заслуженный отдых, сидеть в своем саду, обустроенном так, как душа просит, под грушевым деревом, смотреть в бездонное небо, — а вокруг цветут и цветут бесконечные яблони да наливается сластью крыжовник… Теперь же, вспоминая сию пригрезившуюся ему идиллию, Баг с удивлением понял, что в чаемой картине жизни на покое под яблонями, кроме него самого, почему-то никого не было видно – ни жены, ни детей… Один, совсем один.

Стася протянула руку и тоже погладила блестящую крышку сундука – осторожно, с благоговением. Подняла глаза на супругу Крюка-старшего. Та радушно улыбалась.

— Позвольте вас познакомить, преждерожденная Матвея Онисимовна, — кашлянул Баг, — Это – Анастасия Гуан, моя невеста.

Стася легко вздрогнула и обернулась к нему. Порозовела.

“Невеста?” — спрашивали ее огромные глаза.

Баг утвердительно опустил веки.

Похоже, что так. Или нет?

— Вот же ж как! — всплеснула руками Матвея Онисимовна. — Леопольд, Леопольд, иди зараз сюда!

Высокий, сухой и жилистый Леопольд Степанович Крюк возник на пороге гостиной, степенно шагнул в коридор и, блестя голенищами начищенных сапог, направился к гостям.

— Очень рад. — Голос старого козака был все еще глубок и басовит, хотя где-то на самом дне и слышалось уже легкое дребезжание возраста; прямой как палка Крюк-старший механическим, отработанным за многие годы жестом оправил огромные, совершенно седые усы и сдержанно, с достоинством поклонился. — Милости просим до хаты, то нам любо. Драгоценноприбывавшая преждерожденная Гуан. Драгоценноприбывший преждерожденныи ланчжун Лобо. — Кивнул. И простер руку в сторону гостиной-горницы.

Сдержанность козака, и обычно-то не слишком щедрого на проявления чувств, показалась Багу преувеличенной: словно Крюк-старший, буквально минуту назад огорошенный каким-то неприятным известием, не до конца овладел собой и старательно скрывает свое состояние от окружающих.

“Кажется, не вовремя мы… Но зачем же тогда звала нас Матвея?..” — промелькнуло, исчезая.

— Рада познакомиться… — прошелестела тоже ощутившая некую неловкость Стася и быстро, вопросительно глянула на Бага.

Лицо Бага хранило привычную непроницаемую маску, хотя в доме Крюков что-то было не так: позвонив на удачу ему на трубку, Матвея Онисимовна очень обрадовалась известию, что он нынче как раз в Мосыкэ, и попросила, коли выдастся свободное время, заехать для важного разговора. Очень-очень важного. Максим Крюк пропал уж давно, и хотя ни одно родительское сердце не может до конца смириться с потерей, даже и временной, ребенка, будь тому хоть за двадцать лет, хоть за сорок, — Багу показалось, что дело не только в этом.